"Психическая травма: сверхреальность или застывшее время"

Соболев Илья Михайлович –  член ЕКПП, клинический психолог, г. Москва 

Любой психический феномен многослоен и крайне сложен. Психическая травма – не исключение. Лишь с точки зрения психической экономии проблема психической травмы представляется довольно простой: три основных условия ее возникновения. Первое - это изначально слабый ресурс для переработки психического возбуждения. Второе - это фактор неожиданности в момент наступления травмы. Третье - это количество психического возбуждения. Психика не успевает подготовиться и активизировать условный защитный барьер, настроиться на борьбу с вторжением излишних раздражителей, внешних или внутренних. Говоря о травме, не обязательно подразумевают серьезные утраты или сильный  испуг; подобные вещи, например, можно наблюдать в рамках истерического реагирования:  пациентка ведет себя соблазняющее; может выглядеть достаточно смелой, демонстрировать раскованность и отсутствие страха, но стоит ситуации изменится, когда кто-либо из мужчин неожиданно сам начинает проявлять инициативу, и психика пациентки моментально отвечает сильной тревогой и пассивностью.
     На мой взгляд, необходимо подробно исследовать все измерения психики, на которые влияет травма; в данном сообщении - это время, реальность и функция субъекта. В  травматическом эпизоде можно говорить о «сверхреальности» или «гиперреальности», не в смысле ее искажения и, соответственно, привнесения туда чего-то нового, как это бывает при галлюцинаторных или бредовых расстройствах, а, скорее, о ее качественно ином переживании, как чего-то невыносимо яркого и одновременно того, от чего нельзя защититься. Время в этот момент замирает, исчезает возможность посмотреть на ситуацию со стороны, с точки зрения другого, который в психике  человека должен присутствовать всегда, в качестве гаранта существования субъекта как такового. Так, например, при тревожных руминациях с навязчивой идеей повторного контроля именно тревога становится травмирующим агентом. Пациент, возвращается домой на автомобиле, паркует его около дома и вдруг ему в голову приходит мысль, что он на перекрестке сбил человека; тревога постепенно начинает захватывать весь фокус его восприятия; появляются «новые доказательства» реальности нечастного случая (звук, который он якобы слышал, слишком большая скорость автомобиля и т.д.); возникает доминирующая потребность вернуться и проверить «место происшествия»; с этой минуты время замедляет свой ход, застывает в точке возникновения тревожной мысли; пациент может ощущать себя только там, «на перекрестке»; сознание сужается; уровень тревожного аффекта становится единственным критерием оценки реальности, которая в свою очередь приобретает «всепроникающий» характер, с которым не справляются психические защиты. 
     Изучение феноменов психотического регистра позволяет нам расширить понятие психической травмы. Вот клиническая иллюстрация из анализа психотической пациентки. Лена рассказывает мне о своем страхе так: "мама не разрешает мне сидеть на земле; однажды она сказала мне: не сиди на земле, девочкам нельзя сидеть на земле, можно застудиться... теперь я все время боюсь, что она снова мне скажет: не сиди на земле, а почему я не могу сидеть на земле? Земля уже теплая, я видела, как мужчина в деревне лежал на земле, он чинил машину, а его мама громко ему кричала: ну-ка вставай, еще нельзя лежать на земле... почему она ему так кричала? Он был взрослый, у него была жена и ребенок, а она ему так кричала... Теперь я боюсь, что мне мама так скажет... Когда я училась в колледже, там ребята могли сидеть на земле сколько захотят... Что происходит в этот момент с пациенткой? Недостаточно сказать, что ее психика изначально не имела достаточного ресурса для переработки психического возбуждения. В словах матери она улавливает тревогу, которая мгновенно захватывает ее психику. Фраза матери становится своего рода указующим перстом, тут же разрушающим субъективность пациентки и не оставляющим ей никакого выбора, так как на горизонте этого высказывания маячит ее исчезновение; слова матери приносят с собой чувство особой реальности; реальности совершенно другого уровня, в невыносимом сиянии которой все остальное для пациентки утрачивает яркость. Это своего рода «высказывание-вторжение», от которого невозможно защититься; которое проникает через все психические барьеры, просачивается через каждую пору психической оболочки. «Я» пациентки сводится в этот момент к высказыванию матери, которое отныне будет регулярно вспыхивать в ее сознании и напоминать о травмирующем эпизоде. Время для нее сжимается; оно снова и снова возвращает ее к этой точке и заставляет каждый раз переживать заново страх аннигиляции. В тот момент, когда пациентка говорит: "я боюсь, что мама мне скажет не сидеть на земле», - это обращение к будущему означает, что ни будущего, ни прошлого как таковых не существует; есть только пульсирующее переживание момента травмы. "Мама мне скажет" можно перевести как "мама мне говорит", и говорит она это каждое мгновение: времени больше нет, так же как нет и возможности перерабатывать тревогу.   
     О воспоминании можно говорить только тогда, когда время для нас продолжает течь. Только это условие позволяет переживать те или иные события, как уже произошедшие. Только в том случае, когда мы захвачены потоком времени; когда он влечет нас за собой и неотделим от нас, мы способны оборачиваться назад. Травмирующее событие всегда располагается по ту сторону временного потока; тяготеет к застылости и неизменности. Это похоже на ослепляющую ледяную вспышку, которая заставляет субъекта играть в прятки со смертью. Ведь вспоминать что-либо - это значит принимать конечность; травма  же своей непрерывно расширяющейся пустотой, напротив, взывает к бесконечности, нивелирует субъект, сводит его к короткой, постоянно  пульсирующей вспышке страдания, которое часто неразрывно связано с наслаждением. Какое из этих двух измерений более тесно связано со смертью? Ведь иногда травма пытается ее обмануть: например, при реакции острого горя субъект постоянно актуализирует мучительные для себя воспоминания, тем самым отрицая безвозвратную утрату. Эта сложнейшая диалектика была намечена еще З.Фрейдом в работе «По ту сторону принципа удовольствия».
      Две клинических иллюстрации. Ольга приезжает ко мне с искаженным от страха лицом. Ее черные глаза, и без того большие, сегодня кажутся огромными. Она без конца повторяет: "моя дочь упадет, моя дочь упадет..." Ее сотрясают рыдания, она смотрит на меня невидящим, потемневшим взглядом. "Вы понимаете", - кричит она - "моя дочь могла упасть с балкона, я зашла в комнату случайно... если бы я осталась на кухне, она бы упала вниз, вы понимаете, как это невыносимо!" Ее трясет, она уже почти воет в моем кабинете. Я что-то пытаюсь уточнить, но она меня не слышит. Только снова и снова произносит одно и то же слово: "невыносимо, невыносимо". Через десять минут узнаю, что она вдруг вспомнила об этом происшествии, когда ехала на нашу встречу. Однажды все это, действительно, случилось. Ее маленькая дочь чуть не упала с седьмого этажа. С тех пор прошло более пяти лет…
     Лена заходит в мой кабинет, на меня не смотрит, садится в кресло, складывается пополам и прячет лицо в коленях. Она плачет беззвучно; в повисшей тишине я даже слышу, как ее слезы падают на пол. Я нарушаю молчание и спрашиваю, что случилось. Она начинает говорить срывающимся голосом, не поднимая глаз: "Почему они все на меня смотрят; я не знаю, почему они все на меня смотрят?  - с каждым словом голос ее становится все выше, в нем появляются истерические ноты, - неужели я действительно такая хорошенькая; они все ко мне подходили в троллейбусе и говорили, какая же ты девочка красивая, и личико к тебя такое нежное, и вся ты такая хрупкая и стройная, и какие у тебя красивые голубые глаза... зачем они мне так говорили; меня, что, теперь будут снимать на камеру, и меня, что, покажут в новостях, и меня, увидит Собянин?» На последних словах она начинает рыдать в голос, по-прежнему уткнувшись в колени и обхватив голову руками.
    При абсолютно разном содержании этих болезненных состояний, объединяет их мощный непереносимый аффект, охватывающий психику. В первом случае нельзя сказать, что  это классическая картина травмы. Отсутствует регулярная реактивация травмирующего факта; нет его и в повторяющихся сновидениях. Переживание здесь запущено  стечением определенных ассоциаций, но, тем не менее, его травматическая окраска и связь с объективным опытом, очевидна. Состояние пациентки на сессии, определяется интенсивной витальной тревогой психотического уровня, виной, связанной с оживлением архаических предшественников « Сверх Я», непереносимым ощущением реальности происходящего с утратой временных границ. Но в первую очередь обращает на себя внимание воображаемая идентификация пациентки «с собственным отсутствием в комнате», с «той, которая не успела туда войти». У второй пациентки, отделенные от контекста переживания, сами по себе, как будто бы, окрашены в позитивные тона: окружающие восхищаются ее внешностью, всячески подчеркивают ее красоту. Однако сопутствующий аффект совершенно точно сигнализирует нам о травматической природе данного переживания. Это особое состояние, в котором замирает время, а собственное «Я» расщепляется и сводится, с одной стороны к внешнему взгляду или объективу кинокамеры, а с другой стороны  - к особому статуарному объекту, застывшему кинокадру который теперь можно представить на суд публики. Травмой здесь по сути является то, что пациентка перестает существовать как субъект собственной воли и желания.
      Алексей в очередной раз рассказывает мне свой сон, преследующий его много лет. Ему снова приснилась эксгумация тел его родителей, много лет назад погибших при землетрясении. Во сне он кричит, и крик этот очень долгий; кажется, что он никогда не прекратится. Потом, как это бывает обычно, приходит вторая часть сна: перед ним ряд кукол, все они с пустыми лицами; без глаз, без носов, рты их зашиты грубыми черными нитками. Все куклы с черными волосами, одна из них, та, которая в центре - с белыми. Он цепенеет при виде этих ужасных неподвижных кукол и снова чувствует, что они должны ему что-то сказать, этот момент все ближе и ближе и, когда ему кажется, что вот-вот прозвучат какие-то важные слова... он вдруг опять просыпается, охваченный ужасом, с застывшими перед глазами мертвыми родителями. В данном случае в момент  травмы возникла омертвляющая воображаемая идентификация, обрыв связи; время остановилось в этой точке; «Я» пациента нивелировалось, пустота отныне заполнялась "голосами родителей" зовущих его к себе. Ненависть и обида стали единственными связующими  звеньями. Слова, которые не прозвучали, в качестве ответа на вопрос, теперь приходили извне, как призыв умереть и тем самым восстановить симбиотическую связь. Этот ответ не был локализован во внутреннем пространстве пациента, не был переработан, смерть родителей не была символизирована, работа горя не была совершена, смерть близких не смогла стать воспоминанием. «Я» пациента так и не смирилось с утратой. Пациент не жил все это время как человек, у которого больше нет родителей, Все эти годы они умирали в его голове ежесекундно. Первый развернутый судорожный припадок, случившийся с ним в момент эксгумации, в первую очередь явился реализацией агрессивного импульса, настолько невыносимого, что психика неизбежно должна была его амнезировать.
     Таким образом, понятие психической травмы, так же как и любое другое психоаналитическое понятие, требует дальнейшего расширения и наполнения новыми смыслами для поиска эффективных терапевтических стратегий. При травматических состояниях мы наблюдаем особое переживание реальности. Можно говорить именно о "сверхреальности" травмы, в ореоле которой для человека блекнет окружающая действительность. Эта особенность роднит травму с феноменами психотического регистра, в том числе с витальной тревогой. Как известно, бессознательное не знает ни пространства, ни времени. Травматическое событие пронизывает все психические слои и тем самым меняет восприятие времени для субъекта. Более того, чтобы быть субъектом необходимо ощущать линейность времени, то есть располагаться на временной оси и более или менее четко осознавать себя в прошлом, настоящем и будущем. Психическая травма в некотором смысле выбрасывает из временного потока и тем самым сводит субъект к ритмично пульсирующей вспышке аффекта. В терапии в травматический эпизод заново должно быть введено измерение времени, которое было оттуда изъято именно в момент притока травматического возбуждения. Связь с временным фактором должна возникнуть в контакте с терапевтом; через слова последнего переживание обретает характер прошлого. Психоанализ - это процесс, где, в том числе, более четко начинает проявляться линейность времени; выстраивается его горизонталь; тогда прошлое в каком-то смысле, становится именно прошлым, а будущее - будущим, то есть, пространством без чрезмерного вторжения раннего травмирующего опыта. Настоящее освобождается для нового и неожиданного и становится местом, где во всей своей полноте раскрываются события.